Построение в детдомовском коридоре в две шеренги, Лиза успевает на него. Керосиновая лампа немощна. Огонёк её дрожит. Двери комнат отворены – спальни проветриваются. Окна спален расположены против дверей. За окнами – палисадник. За палисадником – сельская площадь. На площади – церковь, метрах в пятидесяти от детдома.

Лиза первой замечает за окнами блики. Она подталкивает локтем соседа. Тот смотрит на проблески, соображает и орёт:

– Пожа-ар!

Шеренги рассыпаются. Ребята у окон. А огонь уже веселится. Но прежде чем для ребят закроется выход из корпуса, Лиза успевает одеться и выскользнуть на погоду.

Мороз. Безветрие. Хорошо гореть!

Церковь будто ждала избавления от опалы. Пылает с придыханием и треском, будто смеётся над завтрашними выборами. Пламя закручивается в столбы. Несёт свою радость к небу…

Сегодня – суббота. Банный день. Люди собираются, но с заминкою. Да и понимают они, что тушить припоздали. Подходят неторопко. Стоят без шапок. Крестятся. В глазах ужас и восторг.

Только мокроголовый Цывик в накинутом на гольную рубаху полушубке ошалело кидается на селян, хватает того-другого за грудки, требует действий. Да председательша колхоза спотыкается за ним следом. Ещё не стоится спокойно двум партийцам…

– Горит-то как! Весело горит! – восторгается кто-то в толпе. – Заодно с портретом горит!

И Цывик спохватывается, что пора спасать Ленина. Он бросается к двери, чтобы сорвать замок. Но пылающая балка валится с крыши на паперть. Под общее «ах» Цывик успевает отскочить. А Лиза вспоминает то, как однажды в Татарске собака выскочила из-под колёс полуторки. Тогда девочка радовалась…

Горящее бревно становится вдоль двери.

Отчаяние Цывика неподдельно. Полушубок с него летит на снег. Он снова бросается на приступ двери. Но вторая балка ниспадает с высоты и укрепляется перед первой – крест-накрест!..

После, потом приезжая комиссия авторитетно заявила селянам, что в деревне есть враг, что никакого небесного чуда и быть не могло. Вроде бы тем, кто задумал такое преступление, загодя были подпилены церковные балки, да так умело, что они легли перед входом горящим крестом.

Однако Виктора Петровича в партию не пустили – за недосмотр.

Перед Новым годом в детдоме появляется медичка. Она прислана из Новосибирска. Тоненькая славяночка. Сестрица Алёнушка.

Смурной после партийной неудачи Цывик немедля оживляется. Начинает пошучивать… Зато в глазах Мажая появляется вопрос: а как же я? Штанодёру и тому захотелось солидничать не в меру. Даже сторожа у ворот зацветают вослед ей улыбками да судят:

– Малость суховата. А так – о! Так – Елена Семёновна!

Когда же на Новый год Елена Семёновна входит в зал Снегурочкою, всем представляется, что сказка ожила.

Всем, но не Лизе. Сказка сказкой, а Елена Семёновна смертна. Девочка уже уверена, что её надо оберегать от проруби. Хорошо ещё, что сестрица Алёнушка поселилась в доме охотника Череды, а не в своём кабинете, как бывший доктор. Не то, пожалуй, Цывик и ночами не давал бы ей прохода.

– Куда прёшь? Бык племенной! – остопил однажды Цывика у своих ворот таёжник Череда… – Будешь мне тут ядрами трясти, я тя живо приструню!

Череда – медвежатник. К тому же войну насквозь прошёл… немногим старше Цывика, но Алёну принял за дочку. О Цывике же, которого село побаивается, говорит:

– Сволота, она лишь потемну скирда, а на свету – солома…

Однако же Лиза откуда-то знает, что промедление смерти подобно! В напряжении своём она видит ещё и то, что Мажай от любви оглох, ослеп, ошалел. Лиза бы могла рассказать ему тайны свои, но его самого впору спасать. А ещё девочка видит, что у Алёнушки веки всё ниже, губы плотней. И все же она замечает стороннее внимание:

– Лизонька, – спрашивает она как-то, – что ты мне хочешь сказать?

Если бы этот вопрос был задан ею наедине… С ходу-то Лиза, может, и сумела бы найти нужные слова. Да и чего их искать? Они есть! Они не дают покоя. Только не идут на язык. Но голову кружат:

Елены Семёновны сегодня на работе нет – болеет.

А на дворе – Благовещение. Оно пришлось на будний день.

Занесённое снегом церковное пожарище теперь вытаивает огромными головнями. Пожилые селянки черноты этой вроде бы и не видят. По святым дням они сходятся к пожарищу, выводят голосами тоненькие молитвы, крестятся туда, где видят душою церковные маковки. Для них Божий дом будто очистился пожаром от унижения и ожил невидимо для пустых глаз. Вот уж теперь вовеки ему не быть опалённым!

Калиновна стоит тут же. Рядом с нею соседка её Олесиха. Лизу ждут уроки, но ей по душе святые речитативы.

– Ирод! Господи, прости! – слышит она от Калиновны, которая разом и молится, и разговаривает с соседкой.

– Ишь-ка ты вот! Кот из дому – мыши в пляс… Да приидет Царствие Твое…

– Не успел Череда с лесом сровняться, ён уж побёг бедну девку донимать…

– От сатана! – отзывается Олесиха. – Прости ты меня, Богородица, на худом слове!

– Ишёл бы, сучий кот, до Федоськи Рябой. Та бы и за козла бы заползла… Не слушай ты меня, Царица Небесная.

– На-а вот! – не принимает Калиновна соседкиных слов. – Разбяжалси! Ага! До Фроськи? Чё ему падалик-то всякий собирать? Яму ж надо то яблочко, которо на высоте держится…

– Оборвёт девку паскудник! А может, свататься подался?

Но Калиновна досадует на Олесихину наивность:

– Свататься… От сватов прятаться…

Школа забыта… Ночной мороз ещё не отпустил дорогу, но уже сыровато. Весна ранняя. Солнце жаркое. Но Лиза этого не замечает. Она летит прямиком. Пятистенок охотника Череды на самом краю села.

Утро больно яркое. В тёмных сенях с улицы сразу ничего не разглядеть. Лиза наскакивает на пустое ведро. Падает. Сумка с учебниками летит в сторону. Запертая избяная дверь обшита войлоком. Стук получается никчёмный. Лиза подхватывает ведро. Колотит им о косяк до той поры, пока дверь не выставляет перед нею знакомую, свекольного цвета, рожу. Лиза с маху лупит ведром по этой красноте. В страстях она не видит, что ведро старое, в зазубринах…

Цывик ошарашен. Но Лиза не в себе. Она повторяет удар. Цывик хватается за щеку. Рука в крови. Он успевает и нюхнуть ладонь, и отбить ею очередной удар. Накинутый на нём пиджак при этом распахивается, и перед Лизою отворяется его не застегнутый гульфик.